Карина добротворская кто нибудь видел мою девчонку цитаты
Добавил пользователь Алексей Ф. Обновлено: 05.10.2024
Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже Текст
Моя девчонка ко мне уже не вернется, – сказал ты. Ты оказался не прав. Я к тебе вернулась. Ты умер, но я прожила с тобой еще целых семнадцать лет. А теперь дай мне, пожалуйста, уйти. Прости. Отпусти меня.
Моя девчонка ко мне уже не вернется, – сказал ты. Ты оказался не прав. Я к тебе вернулась. Ты умер, но я прожила с тобой еще целых семнадцать лет. А теперь дай мне, пожалуйста, уйти. Прости. Отпусти меня.
Я так отчетливо помню, как увидела тебя в первый раз. Эта сцена навсегда засела у меня в голове – словно кадр из фильма
Я так отчетливо помню, как увидела тебя в первый раз. Эта сцена навсегда засела у меня в голове – словно кадр из фильма
заворожены линчевской эстетикой, кислотными цветами, сюрреалистическим темным миром, где
заворожены линчевской эстетикой, кислотными цветами, сюрреалистическим темным миром, где
Любить больно. Будто дала позволение освежевать себя, зная, что тот, другой, может в любую минуту удалиться с твоей кожей. Сьюзен Зонтаг. “Дневники” Когда гроб опускали в могилу, жена даже крикнула: “Пустите меня к нему!”, но в могилу за мужем не пошла… А. П. Чехов. “Оратор”
Любить больно. Будто дала позволение освежевать себя, зная, что тот, другой, может в любую минуту удалиться с твоей кожей. Сьюзен Зонтаг. “Дневники” Когда гроб опускали в могилу, жена даже крикнула: “Пустите меня к нему!”, но в могилу за мужем не пошла… А. П. Чехов. “Оратор”
“По-настоящему объективная критическая интонация может опереться только на доброжелательность. И наоборот – равнодушие с одинаковой легкость…
“По-настоящему объективная критическая интонация может опереться только на доброжелательность. И наоборот – равнодушие с одинаковой легкость…
охраняла. Нам так крепко с детства вбивали в голову, что девушка должна быть гордой, никогда не делать первый шаг, первой не звонить, не проявлять инициативы, изображать холодность и равнодушие. Это была по-советски строгая школа манипуляции, притворства, маневров, раз и навсегда установленных лицемерных правил.
охраняла. Нам так крепко с детства вбивали в голову, что девушка должна быть гордой, никогда не делать первый шаг, первой не звонить, не проявлять инициативы, изображать холодность и равнодушие. Это была по-советски строгая школа манипуляции, притворства, маневров, раз и навсегда установленных лицемерных правил.
Цитаты из книги «Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже» Карина Добротворская
1. А тебе – целых двадцать семь. Ну вот, а ты казался мне таким взрослым, несмотря на твой мальчишеский облик.
2. Ничего я так и не спросила, по-свински редактируя твою жизнь, которая в мою схему не укладывалась.
3. Прежде чем научить, надо влюбить в себя. Иначе не получается.
4. В начале нашего романа мы все время были пьяные, иначе нам не удалось бы разрушить столько барьеров сразу и так отчаянно кинуться друг к другу.
5. Мне всегда казалось, что самое сексуальное в мужчине – ум. А тут… Нет, не то, что можно было бы подумать. Я влюбилась во что-то другое, хотя его системные мозги устроены занятно, совсем не так, как у меня (у нас с тобой). Мне трудно произносить слово «душа» без кавычек, но тут что-то явно без кавычек.
6. Да. Но именно так я чувствую приближение новой любви. Исчезает ирония, пафос больше не страшит и самые глупые слова кажутся глубокими и осмысленными. Меняется оптика. Все проходит через преображающие волшебные фильтры.
7. Теперь я хожу по Парижу с «Богемой» Азнавура в наушниках, не понимая, в кого влюблена – в Париж, в Сережу или по-прежнему в тебя.
8. Но ты был без меня, я – без тебя. Нашего Парижа не случилось.
9. Мне стало с ним скучно, а скука – верный признак смерти любви.
10. Ты спрягал «с причала» как глагол и хохотал: - Девчонка спричала, мальчишка спричал, мы с тобой спричали.
11. Ты сейчас спросил бы про Сережу:
- А тебе есть о чем с ним пить?
Ну да, это же Веничкина фраза: «Мне с тобой не о чем пить».
12. Почему мы почти не говорили о твоей жене? Я не знала, как и где вы познакомились. Не знала, как долго вы прожили вместе. Не знала, как вы влюбились,… Почему не знала? Ты ведь ответил бы, если б я спросила? Но срабатывала самозащита: я оберегала себя от боли. Или была слишком самолюбива? Глупая, сколько бы всего я сейчас спросила.
13. Он не умеет вовлечь меня в разговор, может ни с того ни с сего рассказать дурацкий анекдот, говорит штампами, не считывает культурных ассоциаций, не узнает цитат. Когда он что-то рассказывает, я часто думаю, как бы рассказывал ты, - и страшно тоскую по нашим с тобой разговорам.
14. Когда я думаю о рецепте удачного брака, мне кажется, что вот это он и есть – должно быть всегда интересно.
15. А что, если люди такие и есть, какими их видят любящие глаза в момент наивысшей влюбленности? Что, если этот любовный свет высвечивает их сущность?
16. Никому не нужна моя правда, всем нужна моя вера, да?
17. Ты запутывал слушателей в свою интеллектуальную паутину, вел за собой по умственным лабиринтам, заставлял чувствовать, что мысль - это сексуально, что мозги – это сексуально, что правильно составленные факты – это сексуально.
18. Сережа наивно полагает, что проблемы – снаружи, а значит, их можно разрешить. Ничего подобного – они у него внутри. И никуда от себя он не убежит, сколько бы ни метался из комнаты в комнату, из города в город, из страны в страну, преследуемый собственными демонами.
19. Но, как это часто бывает, идея оказалась интереснее результата, книжку я дочитать не смогла.
20. Я люблю тебя, - шептал он. А я, дура, упивалась этими словами, потому что ты мне так редко их говорил. Конечно, я знала, что ты меня любишь, а все же мне хотелось это слышать.
21. Просто запреты хочется нарушать. Всегда. Я этого не понимала. У меня не хватило жизненного опыта, душевной чуткости, способности прощать, а главное, просто любви, чтобы все это смягчить, ослабить накал, обнять тебя и сказать: «Ладно, Иванчик, с кем не бывает, прорвемся!»
22. Жизнь потекла спокойно и предсказуемо.
23. А ты в глубине души не выносил ничего нормального.
24. … и собак, и людей совершенными делает только любовь.
25. А в конце ужасно, чудовищно расстроен, потому что получилось, как в дневнике Толстого после первой брачной ночи: «Не то».
26. Есть фильмы, отвечающие времени, и фильмы, отвечающие за время. Фильмы-педагоги и фильмы – придаточные предложения. Фильмы, выразившие дух эпохи, и фильмы, самовыражающиеся в этом духе.
27. Но Сережа испытывает ужас перед ядовитым вторжением, как будто таблетка разрушит что-то в его внутреннем устройстве. Мне это даже нравится – как будто он совсем девствен изнутри, неиспорчен, не тронут никакой отравой. Я чувствую эту чистоту, когда целую его.
28. С ним я осознала, что душевная тонкость и чуткость не связаны ни с уровнем образования, ни с количеством прочитанных книг.
29. От них несет смрадным дыханием нашего детства.
30. В мужчинах мне нравилась едва заметная уязвимость, внутренняя хрупкость.
31. Мир вокруг такой быстрый, такой изменчивый, в нем столько возможностей. А мы стоим на месте. Я тосковала по новым чувствам. Я не могла поверить, что больше не будет дрожащих рук, стучащего сердца, сумасшедших поцелуев. Семейный покой я про себя называла рутиной. Мыль о том, что рутина и счастье могут стоять в родстве, была для меня кощунственной.
32. Заметил ли ты, что происходило между мной и Лешей в тот вечер? Думаю, да – не заметить это было невозможно. Но ты никак не отреагировал и ничего мне потом не сказал. То ли потому, что устал. То ли потому, что все еще мне доверял. То ли потому, что предпочел не заметить. Скорее всего – и то, и другое, и третье.
33. Влюбилась ли я в него? Да, безусловно, что бы кто ни думал. Меня сбила с ног его одержимость мною, никак не сочетающаяся с его хорошо темперированным образом расчетливого удава в сиропе.
34. Не понимаю, как можно провести целый день, не сделав ничего, просто попутаться в сетях и поинтересоваться интересным. У Сережи при этом нет ощущения, что день прошел зря.
35. Элла Липпа когда-то, смеясь, рассказывала, как искала работу, просматривая тучу объявлений. Но ничто не казалось ей достойным себя.
- А потом я поняла, что ищу объявление, в котором будет написано: «Требуется Элла Липпа».
36. Моя любовь может угаснуть из-за отсутствия в нем созидательной энергии, которая так необходима мужчине.
37. Влюбленность позволяла чувствовать себя живой – как и нынешняя влюбленность в Сережу. Может быть, это не настоящая жизнь, а что-то вроде электрических разрядов, которые заставляют тело (и душу) содрогаться, - не знаю. Но эти разряды – тогда и теперь – были мне необходимы.
38. В Москве всегда выбирают самую короткую дорогу, в Питере – самую красивую.
39. Я – жертва твоего облучения. Как я могу жить и любить – после тебя?
40. Я чувствую себя уязвимой, а значит – живой.
41. Теперь-то можно признаться в том, что главное и лучшее в моей жизни случалось, когда я была пьяной.
42. В конце концов, не все ли равно, куда исчезает любовь, коль скоро ее главная задача – исчезнуть».
43. Фильм куда интереснее жизни. Хотя бы потому, что фильм, в отличии от жизни, можно взять напрокат. И прокрутить с любого места в любом направлении.
44. Может быть, констатируя конец, мы переходим в новую ситуацию, которой я просто не знаю.
45. Я сделала блестящую карьеру – просто потому, что, спасаясь от боли, оглушила себя работой, отдала ей себя с потрохами.
Карина добротворская кто нибудь видел мою девчонку цитаты
азности и респектабельности.
Моего Сережу мне тоже постоянно хочется пере-
одеть. Я, может быть напрасно, считаю, что изменилась
и готова принять и уважать чужой выбор и чужой вкус
(ведь не чужой же!). Сережа одевался как типичный
айтишник — клетчатые рубахи, безразмерные кофты
и футболки, бесформенные ботинки и джинсы на раз-
мер больше. Я научила его носить белые футболки, белые рубашки, белые кеды и узкие темные пиджаки —
униформа, которая всегда оказывается беспроигрыш-
ной. Он, надо сказать, сопротивлялся, защищая
не столько свое презрение к одежде (его тут нет), сколько свою гордость и свою самостоятельность.
Ты, конечно, сейчас сказал бы:
— Иванчик, оставь парня в покое!
Я вчера не дописала про Карлу. А сегодня, заглянув
в мини-бар токийского Park Hyatt (я здесь lost in translation, но Билла Мюррея пока не видно), вспом-
нила, как она угощала нас орешками из “Березки”.
Я дрожала от этих диковинных соленых орешков
и шутливо обещала тебе исполнить за них любое сексу-
альное желание, чем ты, впрочем, так и не воспользо-
вался, хотя орешки мне исправно доставлял. Мое
обещание, однако, с удовольствием вспоминал и махал
жестяными банками перед моим носом: “Ну и когда?”
В голодную зиму 1990–1991 годов Карла посылала
нам консервы и упоительно вкусные супы из шампи-
ньонов и шпината в пакетиках. Летом девяносто
первого года я получила от нее приглашение в Париж.
Так что благодаря ей я впервые оказалась во Франции.
Когда я пришла в большой собственный дом
Карлы в Бельвиле, двери мне открыла хрупкая блон-
— И давно вы тут живете? — спросила я, не имея
ни малейшего понятия о том, кто она такая.
— Toujour, — ответила Мари-Лор, подруга Карлы, мило улыбнувшись. В 1991 году для меня, зашоренной
советской девицы, стало шоком, что Карла — лесбиянка.
В ее доме я встретила еще одну лесбийскую
пару — двух коротко стриженных мужеподобных
американок, кажется, их звали Арлин и Шарлин.
В первый же парижский вечер ты позвонил Карле на
домашний номер, и я, захлебываясь, рассказывала тебе, что тут — такое! И всё повторяла:
Вдруг до меня дошло, что слово “лесбиянки”
на всех языках звучит одинаково и что они, эти лесби-
янки, меня прекрасно слышат и понимают. А ты строго
— Береги свою девичью честь, Иванчик.
И добавил довлатовское:
— Надька, взбл. нешь — убью!
Мать Карлы, статная богатая итальянка, водила нас
в японский ресторан, где я впервые в жизни попро-
бовала суши. Меня тогда чуть не стошнило, доесть их
я не смогла. Второй раз мы попробовали суши вместе
с тобой и Брашинским в Нью-Йорке — с тем же рвот-
ным эффектом. А сейчас я дрожу от любой сырой
рыбы и в промышленных количествах ем всевозмож-
ные карпаччо и тартары.
Недавно я наткнулась на статью про Карлу
и Мари-Лор в L’Humanitй. Оказывается, у них три
девочки — Жюльетта, Луана и Зелина. Мари-Лор их
выносила и родила, Карла удочерила. Они стали чуть
ли не первой французской гей-парой, которая это про-
делала легально. До сих пор живут вместе, в том же
двадцатом округе, борются за права геев. Стоит их
найти? Наверное, это совсем не трудно. Я, кажется, даже помню, где именно расположен их чудесный дом
Карина добротворская кто нибудь видел мою девчонку цитаты
Любить больно. Будто дала позволение
освежевать себя, зная, что тот, другой,
может в любую минуту удалиться с твоей кожей.
Сюзен Зонтаг. “Дневники”
Когда гроб опускали в могилу, жена
даже крикнула: “Пустите меня к нему!”,
но в могилу за мужем не пошла.
А.П. Чехов. “Оратор”
Семнадцать лет назад, в ночь с 26 на 27 авгу-
ста 1997 года, умер Сергей Добротвор-
ский. К тому моменту мы уже два месяца
были в разводе. Таким образом, я не стала
его вдовой и даже не присутствовала на
Мы прожили с ним шесть лет. Сумасшедших, счаст-
ливых, легких, невыносимых лет. Так случилось, что эти
годы оказались самыми главными в моей жизни. Любовь
к нему, которую я оборвала, — самой сильной любовью.
А его смерть — и моей смертью, как бы пафосно это ни
За эти семнадцать лет не было ни дня, чтобы я с ним
не разговаривала. Первый год прошел в полусознатель-
ном состоянии. Джоан Дидион в книге “Год магических
мыслей” описала невозможность разорвать связь с умер-
шими любимыми, их физически осязаемое присутствие
рядом. Она — как и моя мама после папиной смерти —
не могла отдать ботинки умершего мужа: ну как же, ему
ведь будет не в чем ходить, если он вернется, — а он
Постепенно острая боль отступила — или я просто
научилась с ней жить. Боль ушла, а он остался со мной.
Я обсуждала с ним новые и старые фильмы, задавала
ему вопросы о работе, хвасталась своей карьерой,
сплетничала про знакомых и незнакомых, рассказывала
о своих путешествиях, воскрешала его в повторяющих-
С ним я не долюбила, не договорила, не досмо-
трела, не разделила. После его ухода моя жизнь рас-
палась на внешнюю и внутреннюю. Внешне у меня
был счастливый брак, прекрасные дети, огромная квар-
тира, замечательная работа, фантастическая карьера
и даже маленький дом на берегу моря. Внутри —
застывшая боль, засохшие слезы и бесконечный диа-
лог с человеком, которого больше не было.
Я так свыклась с этой макабрической связью, с этой
Хиросимой, моей любовью, с жизнью, в которой про-
шлое важнее настоящего, что почти не задумывалась
о том, что жизнь может быть совсем другой. И что
я снова могу быть живой. И — страшно подумать —
А потом я влюбилась. Началось это как легкое
увлечение. Ничего серьезного, просто чистая радость.
Но странным образом это невесомое чувство, ни на что
в моей душе не претендующее, вдруг открыло в ней
какие-то шлюзы, откуда хлынуло то, что копилось года-
ми. Хлынули слезы, неожиданно горячие. Хлынуло
счастье, перемешанное с несчастьем. И во мне тихо, как
мышь, заскреблась мысль: а вдруг он, мертвый, меня
отпустит? Вдруг позволит жить настоящим?
Годами я говорила с ним. Теперь я стала писать ему
письма. Заново, шаг за шагом, проживая нашу с ним
жизнь, так крепко меня держащую.
Мы жили на улице Правды. Нашей с ним правды.
В этих письмах нет никаких претензий на объективный
портрет Добротворского. Это не биография, не мемуа-
ры, не документальное свидетельство. Это попытка
литературы, где многое искажено памятью или создано
воображением. Наверняка многие знали и любили
Сережу совсем другим. Но это мой Сережа Добротвор-
ский — и моя правда.
Цитаты из статей и лекций Сергея Добротворского
даются без ссылок.
Автор рисунков и стихов — Сергей Добротвор-
Привет! Почему у меня не осталось твоих писем?
Сохранились только несколько листков с твоими смеш-
ными стишками, написанными-нарисованными руко-
творным печатным шрифтом. Несколько записок, тоже
написанных большими полупечатными буквами.
Сейчас я понимаю, что почти не помню твоего
почерка. Ни мейлов, ни смс — ничего тогда не было.
Никаких мобильных телефонов. Даже пейджер был
атрибутом важности и богатства. А статьи мы переда-
вали отпечатанными на машинке — первый (286-й) компьютер появился у нас только спустя два года после
того, как мы начали жить вместе. Тогда в нашу жизнь
вошли и квадратные дискеты, казавшиеся чем-то ино-
планетным. Мы часто передавали их в московский
“Коммерсант” с поездом.
Почему мы не писали друг другу писем? Просто
потому, что всегда были вместе? Однажды ты уехал
в Англию — это случилось, наверное, через месяц или
два после того, как мы поженились. Тебя не было
совсем недолго — максимум две недели. Не помню, как мы тогда общались. Звонил ли ты домой? (Мы
жили тогда в большой квартире на 2-й Советской, которую снимали у драматурга Олега Юрьева.) А еще
ты был без меня в Америке — долго, почти два месяца.
Потом я приехала к тебе, но вот как мы держали связь
всё это время? Или в этом не было такой уж безумной
потребности? Разлука была неизбежной данностью, и люди, даже нетерпеливо влюбленные, умели ждать.
Самое длинное твое письмо занимало максимум
полстраницы. Ты написал его в Куйбышевскую боль-
ницу, куда меня увезли на скорой помощи с крово-
течением и где поставили диагноз “замершая
беременность”. Письмо исчезло в моих переездах, но я запомнила одну строчку: “Мы все держим за тебя
кулаки — обе мамочки и я”.
Жизнь с тобой не была виртуальной. Мы сидели
на кухне, пили черный чай из огромных кружек или
кисловатый растворимый кофе с молоком и говорили
до четырех утра, не в силах друг от друга оторваться.
Я не помню, чтобы эти разговоры перемежались поце-
луями. Я вообще мало помню наши поцелуи. Электри-
чество текло между нами, не отключаясь ни на секунду, но это был не только чувственный, но и интеллекту-
альный заряд. Впрочем, какая разница?
Мне нравилось смотреть на твое слегка надменное
подвижное лицо, мне нравился твой отрывистый
аффектированный смех, твоя рок-н-ролльная пластика, твои очень светлые глаза. (Ты писал про Джеймса Дина, на которого, конечно, был похож: “актер-неврастеник
с капризным детским ртом и печальными старческими
глазами”*.) Когда ты выходил из нашего домашнего
пространства, то становилась очевидной несоразмер-
ность твоей красоты внешнему миру, которому надо
* Все цитаты без ссылок, которые встречаются в тексте, взя-
ты из статей и лекций Сергея Добротворского. — Примеч. авт.
было постоянно что-то доказывать, и прежде всего —
собственную состоятельность. Мир был большой — ты
был маленький. Ты, наверное, страдал от этой несораз-
мерности. Тебя занимал феномен гипнотического
воздействия на людей, который заставляет забыть
о невысоком росте: “Крошка Цахес”, “Парфюмер”,
“Мертвая зона”. Ты тоже умел завораживать. Любил
окружать себя теми, кто тобой восторгался. Любил, когда тебя называли учителем. Обожал влюбленных
«Кто-нибудь видел мою девчонку?» – главный скандал «Кинотавра» – выходит в прокат
Фильм по книге Карины Добротворской о муже-кинокритике – предмет ярости едва ли не всех кинокритиков на фестивале.
Сразу дисклеймер – автор этой заметки больше не штатный сотрудник Condé Nast, поэтому может писать о фильме, основанном на книге Карины Добротворской, не впадая в неизбежный в противном случае конфликт интересов.
Книга «Кто-нибудь видел мою девчонку? Сто писем к Сереже» была хорошо написанным и откровенным tell-all, увлекательными мемуарами и историей любви студентки Карины Закс и Сергея Добротворского, и сегодня, возможно, лучшего критика из тех, кто писал о кино на русском языке. В книге Карина попадает в общество ленинградских интеллектуалов и взрослеет, а их с Добротворским турбулентные отношения обрываются на пике: Карина бросает его ради другой любви, другого города и другого будущего. Добротворский умрет – то ли от наркотиков, то ли от разбитого сердца, а Карина сделает фантастическую карьеру в глянце и впоследствии передислоцируется в Париж. Письма, которые она пишет своему давно погибшему Сереже, попытка то ли заговорить смерть, то ли оправдаться. Некоторые из свидетелей легшего в основу книги сюжета считают роль Карины в судьбе Добротворского роковой и не верят ее рефлексии. Другим – тем, кого там не было (впрочем, в таких случаях никого, кроме двоих, не бывает), – бессмысленно комментировать книгу и фильм с этих позиций. Остаются только позиции художественные.
Фильм Ангелины Никоновой, снявшей замечательный «Портрет в сумерках», наверное, не рассчитан на зрителя, знакомого с фигурой Добротворского – для кинокритического сообщества очень важной, – с компанией в основном блестящих критиков вокруг него, с их манерой перекидываться цитатами из Годара и Клузо. Строго говоря, он рассчитан на зрителя, для которого Александр Горчилин играет просто некоего пьющего умника, а что он там лопочет про каких-то режиссеров, этому зрителю не так важно. Этот взгляд совпадает с восприятием героя наивной (по замыслу) протагонисткой (молодую Карину играет Аня Чиповская, взрослую – Виктория Исакова) и подчеркнут нарочито мейнстримовой (по-прежнему помним, что это не комплимент) музыкой за кадром. Мы как бы должны попасть в сердце интеллектуального Ленинграда, но попадаем в компанию молодых артистов, играющих каких-то бездельников, которые много говорят о кино. Если вы ничего не знаете об этом коротком расцвете постперестроечной критики, об этом словесном блеске и одержимости многозначащими склейками и что-то скрывающими затемнениями, то и не узнаете. Это не кино о кинокритике, и что-либо понять из него об этой профессии нельзя. Более того, чувствуется, что сделана «Девчонка…» все-таки с позиции творческого работника, привыкшего относиться к критике как к ступеньке. В фильме Добротворский мечтает, но не решается снять свой собственный фильм – вне контекста это считывается как слабость: мог бы ведь стать человеком, а не болтать про то, что делают другие. Из фильма невозможно понять, что между этими занятиями нет начальственно-подчиненной связи, нет субординации, из кинокритиков не дослуживаются до режиссеров, а Шаброль, Трюффо и Волобуев – это не про повышение, а про смену профессии. Добротворский, которого играет в фильме Горчилин, впрочем, он тут Добровольский, а Карина – Кира, – какой-то жалкий и неприятный персонаж: наверное, и такая интерпретация возможна, но она ставит всю историю на слишком хрупкое основание.
Фильм Никоновой существует в двух плоскостях: Ленинград 1990-го и Франция, наши дни. Карина-Кира – тут ее чудесно и холодно играет Исакова – везет своего молодого любовника, нового Сережу (отличный Юрий Борисов, какого-то тут совсем европейского вида) в Нормандию. Там они явно косплеят «Мужчину и женщину» Лелуша, тренч, холодный песок, длинная полоса пляжа, но, в отличие от ленинградской части, в этой, задуманной рамкой, нет сбитости тона и актерского несовпадения с героями. Это мелодрама, но в чистом, дистиллированном виде. Немного солнца в холодной воде. Французские сцены и выглядят достойно: оператор-постановщик Горка Гомез Андре снял их изящно и сдержанно. Проблема в том, что у Исаковой и Борисова нет своего фильма, а есть всего несколько эпизодов, остальное же время мы вынуждены провести внутри истории любви неинтересной и неглубокой девочки и такого же неинтересного, даром что многословного парня – неудивительно, что у тех, кто знал Добротворского в жизни, картина Никоновой вызвала ярость. В кино вообще можно все, в том числе и кощунствовать, и зрителю обычно плевать, было ли все так или как-то иначе. Этот зритель не знает, был ли Добротворский необыкновенным человеком или не был и кто такая Любовь Аркус. Но он с большой долей вероятности почувствует, что в этой истории большой любви чего-то не хватает: то ли вкуса, то ли правды, то ли самой любви, оставшейся где-то за рамкой кадра, между Ленинградом, Москвой и Нормандией.
Вероятно, вам также будет интересно:
Якутское кино наконец в конкурсе «Кинотавра»
Фильму «Скажи ей» удается быть эмоциональным, но картина слишком манипулирует зрителем
Аня Чиповская – слишком красивая, чтобы быть правдой, и другие свойства фильма «Вмешательство»
В Сочи открылся 31-й Открытый российский фестиваль «Кинотавр»
Карина добротворская кто нибудь видел мою девчонку цитаты
Если вам понравилась книга, вы можете купить ее электронную версию на litres.ru
17 апреля 2013
Как же мне тебя не хватает! Сегодня я показывала Сереже “Пепел и алмаз”. Твой “Пепел и алмаз”. Горячо рассказывала про Цибульского — восточноевропейского Джеймса Дина, “с его пластикой танцора рок-н-ролла и близорукими глазами интеллектуала за темными очками гангстера”. Что-то объясняла, про тебя и про всех бунтовщиков без причины сразу. Мой мальчик минут двадцать смотрел “Пепел…” серьезно и внимательно, потом стал целовать меня в шею, потом и вовсе развернул от экрана и начал возиться с пуговицами на шелковой блузке. Потом сказал:
— Это, наверное, хороший фильм, он совершенно нам не мешал.
И — в ответ на мою молчаливую обиду:
— Про Цибульского и рок-н-ролл я всё понял, но ведь смотреть это сейчас невозможно, да?
И я за “Пепел и алмаз” никак не вступилась. Теперь у меня какое-то дурацкое чувство, что я тебя предала.
Я так и не поняла, с кем занималась любовью под звуки польской речи и стрекот автомата.
20 апреля 2013
В каком бешеном угаре разворачивался наш роман! Без этого угара нам, наверное, было бы не вырваться из предыдущих отношений — у обоих они были запутанными. С Катей вы жили в разных квартирах и церемонно обращались друг к другу на “вы” — мне это всегда казалось фальшивым. Почему вы жили отдельно — я не знала и знать не хотела. Вероятно, так было “круче”, вы гордились своей свободой и своими необычными отношениями. Но часто оставались друг у друга ночевать. А у Марковича была усталого вида религиозная жена с тремя детьми — странным образом я никогда не хотела, чтобы он ушел из семьи, несмотря на нашу пятилетнюю связь и мою глубокую одержимость им и его идеями (точнее, идеями Розанова — Шестова — Леонтьева). Он снимал комнату в огромной коммуналке на улице Герцена, куда я поднималась по заплеванной лестнице со всё нарастающей тоской.
Сейчас с новым Сережей мне хочется побыстрей закончить разговоры и начать обниматься. А с Марковичем хотелось побыстрей закончить с объятиями и начать говорить.
Маркович был чудовищно ревнив, чувствовал, что я ускользаю — не физически, внутренне. Я перестала безоговорочно верить во всё, что он говорит. Более того — мне стало с ним скучно, а скука — верный признак смерти любви. Я только что прочла у тебя слова одного шведского критика о том, что в бергмановском “Лете с Моникой” никто не умирает, кроме любви. Наша любовь с ним умирала, он это знал, бесился и неистовствовал. То есть бесился и неистовствовал он все пять лет, я всегда боялась и за него, и за себя. Боялась, что он что-то сделает с собой (он угрожал многократно) или со мной (был куплен и продемонстрирован настоящий пистолет). Но стоило мне влюбиться в тебя, как страх рассеялся. Раньше мне казалось, что я в клетке, что вырваться мне не удастся. За те годы, что мы были вместе, Маркович душил меня, таскал за волосы, в буквальном смысле бился головой о стену, царапал в кровь лицо. И вдруг оказалось, что это всё химера, фикция. Клетка не заперта, угрозы эфемерны. Надо просто открыть дверь и выйти. Никто не покончит с собой, никто не сможет меня задержать. Я знаю, куда и к кому я иду.
Ты меня к Марковичу всегда сильно ревновал. Ревность к прошлому — едва ли не самая острая, теперь я это знаю. Ревнуешь не к мимолетному сегодняшнему вниманию и даже не к постели. Ревнуешь к тем чувствам, которые когда-то были отданы другому.
— Не смей сравнивать меня с ним! — говорил ты. Разве я сравнивала? Не помню. Я его уже совсем не любила, но не смогла (или не захотела) тебе это объяснить. Когда ты увидел меня с ним на фотографиях, ты весь передернулся:
— У тебя с ним тут такое счастливое лицо.
Недавно Сережа увидел наши с тобой фотографии:
— У тебя с ним тут такие счастливые глаза.
Ну вот. А Леша говорит, что у меня счастливая улыбка, если рядом Сережа.
В тот единственный раз, когда вы встретились с Марковичем, вы друг другу понравились. Ты сказал, едва ворочая пьяным языком:
— Он настоящий мужик, да?
А Маркович — про тебя:
В его устах это был главный комплимент.
Наше с тобой любовное безумие продолжалось всё лето. Однажды мы пришли вместе на день рождения одной студентки-театроведки, поразив ее воображение нашим странным союзом. Я с восторгом читала тогда “Манифест сюрреализма” Бретона, мы с тобой немедленно решили трактовать его в духе бытового беспредела, и на этом дне рождения я бессовестно объела с магазинного торта весь арахис, размокший в масляном креме. Пощечина буржуазному вкусу, авангардистская выходка! Именинница растерянно смотрела на лысый торт, ты испуганно смотрел на меня и быстро начал петь с какой-то блондинкой, которая играла на пианино и бесстыдно с тобой кокетничала. Я немедленно отстранилась. Как это у меня получалось быть такой спокойной и не ревновать тебя? Сейчас бы, конечно, не смогла. Вскоре я равнодушно и незаметно уехала домой.
На следующее утро ты позвонил в дверь моей квартиры на улице Замшина и бросился в мои объятия с комическим стоном:
Я расхохоталась и обняла тебя. Ты начал целовать меня прямо в прихожей. Ты не просил прощения, ничего не объяснял, а я ни о чем не спрашивала и совсем не сердилась.
Это был последний раз, когда мы откуда-то уходили врозь.
21 апреля 2013
Привет-привет, мой Иванчик! Начало нашей любви было похоже на хеппенинг — вполне в духе твоих ранних студийных экспериментов (ты поставил эпатажный спектакль “Революция”). Однажды я приехала к тебе в квартиру на Наличной. Ты не ждал меня, писал картины, был перемазан маслом, просиял, как ребенок, увидев меня в дверях. Мы занимались любовью, едко пахло краской. Потом переодели меня в серый костюм твоего отца (брюки были мне коротки), приклеили усы, спрятали волосы под кепку, подложили живот, чтобы замаскировать грудь, и отправились гулять. Зашли в магазин, купили в киоске сигареты (я старалась говорить басом), выпили кофе в кафе у залива, целовались взасос. Окружающие с ужасом на нас оглядывались, а мы хохотали как ненормальные. Тебе нравились гендерные игры, ты подписывал свои ранние статьи именем Ольги Лепестковой и фотографировался в женском образе в светлом кудрявом парике — еще до Владика Мамышева-Монро. Выглядело очень убедительно — привет Боуи! Когда мы вернулись домой, ты, вытаскивая тряпки из-под мешковатого пиджака, шептал мне на ухо:
— У вас ус отклеился.
Тем же летом ты снимал меня на старомодную ручную камеру:
— Это будет архетипическое кино под названием “Девчонка с причала”. Половина фильмов сделана про девчонку с причала, знаешь?
Ты спрягал “с причала” как глагол и хохотал:
— Девчонка спричала, мальчишка спричал, мы с тобой спричали.
Ты заставлял меня идти вдоль залива, бежал передо мной с камерой и кричал, что я со своим печальным лицом и длинной юбкой, развевающейся на ветру, похожа на женщину французского лейтенанта. В те минуты я чувствовала себя совершенно счастливой. Ты как будто занимался со мной любовью — при помощи этой примитивной камеры. Камера не отделяла нас друг от друга, как в вышедшем тогда вуайерском фильме “Секс, ложь и видео” или как у героя Жан-Пьера Лео в “Последнем танго в Париже”. Камера нас сближала, связывала, превращала в одно целое. Делала наш союз не только любовным, но и творческим. Тогда я не отдавала себе в этом отчет. Просто чувствовала, что то, что происходит между нами, острее и, может быть, даже важнее, чем секс.
Ты часто повторял фразу Годара, что кино показывает только любовные истории. За несколько месяцев до смерти на лекции во ВГИКе ты сказал: “«На последнем дыхании» — один из самых концептуальных фильмов XX века, потому что он показывает, что можно всё. В кино можно всё. У Годара есть совершенно замечательная формула: «В кино можно всё, главное — любовь». Если вы любите что-то или кого-то, значит, можно снимать о чем угодно, это всё равно никуда не спрячешь”.
И ты, обычно такой строгий к словам, трижды повторил: “Можно всё, можно всё, можно всё”.
Этот черно-белый фильм, “Девчонку с причала”, ты смонтировал и озвучил. Добавил туда кадры, где я, юная и веселая, что-то ем на твоей кухне, привычно придерживая длинные волосы, чтобы они не попали в тарелку. Где сейчас этот маленький фильм — не представляю. Может, валяется где-то на осыпавшейся видеокассете. “Девчонка с причала” была самым щемящим на свете объяснением в любви. А я с тех пор так и осталась для тебя девчонкой.
— А где моя девчонка? — спрашивал ты, когда искал меня. — Кто-нибудь видел мою девчонку?
Знал ли ты, что первый фильм, в котором на экране появился Джеймс Дин, назывался “Кто-нибудь видел мою девчонку?” (Has anybody seen my gal)? Едва ли знал, хотя фильм и снял любимец французской новой волны Дуглас Сёрк, хорошо тебе известный. Но ты каким-то шестым чувством угадывал скрытые сплетения твоих синефантомов. Я только недавно посмотрела эту картину, у Дина там одна реплика, его имени даже в титрах нет, но не запомнить этого капризного и надломленного мальчика невозможно, хотя он там всего лишь просит какое-то особенное мороженое — и я его тоже часто просила! Девчонка из названия, впрочем, не имеет к Дину отношения. Девчонка — из прелестной песни двадцатых годов, под которую там весело отплясывают:
Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже.
Так получилось, что за вечер я посмотрела фильм «Кто-нибудь видел мою девчонку?». А потом залпом прочитала книгу с одноимённым названием.
Какая красивая фамилия
Далее спойлер. Но по-другому никак. Фильм снят по истории любви Карины и Сергея Добротворских. Она – красавица-журналистка. Он – лучший киновед, критик и сценарист.
Кинокартина
![]()
⠀
Книга
Книга мне понравилась больше. Правда в ней 80% незнакомых мне фамилий (за исключением Гребенщикова, Гузеевой, Литвиновой). Но тем интереснее было открывать для себя талантливую молодёжь 90-ых годов.
⠀
И ты вроде как из тусовки миллинеалов, в плеере недавно играла «Любимка» от Niletto. Но быстро скользящие фразы на страницах открывают тебе врата в неизведанное ретро.
⠀
Я училась в университете кино и ТВ на той самой улице Правды. Но не помню, чтобы нам рассказывали про Сергея Добротворского. Не помню, чтобы мне попадались его рецензии.
Лирическая героиня:
Сначала подумала: «Зачем мне это читать? Тут абьюзерские отношения. Всё ясно». Но чем больше погружалась в историю, понимала, что это не так.
⠀
Советую книгу всем, кто любит читать письма. Создалось ощущение, что рядом сидит моя подруга и делится самым сокровенным.
⠀
В рецензиях много людей осуждают героиню. Навешивают ярлыки на отношения: абьюзерские/инфантильные/с незакрытыми гештальтами.
⠀
Мне не хочется этого делать. От того, что люди из интернета начнут сыпать своими советами, в жизни героини ничего не поменяется. Это ее юность. Ее опыт. Она прожила отрезок жизни так, как чувствовала.
Карина
Это обычно и необычно одновременно. Карина Добротворская @karinadobrotvorskaya ныне здравствует и занимает высокий пост в издательском деле.
⠀
Спасибо за возможность прикоснуться к тому, что я сама бы не раскопала никогда. Сергей Добротворский после себя оставил огромное культурное кинонаследие.
Ещё чуть-чуть♡
Кисики, у меня есть аккаунт в инстаграме с разными лайфхаками для инстаграма (масло масляное, знаю), эзотерическими, психологическими и психотерапевтическими практиками и такими вот заметками.
Любовь до смерти и после: «100 писем к Сереже» Карины Добротворской
Очень красивая, очень успешная и она еще и говорит — примерно так, наверное, реагирует обыватель на внезапную литературную карьеру Карины Добротворской — президента и редакционного директора Brand Development издательского дома Condé Nast International и знаковой фигуры российского гламура. Такой бы сочинять легкомысленные книжки про моду в стиле Vogue, советы девочкам, только ищущим собственный стиль, как правильно носить смокинг. Но вместо этого сначала Карина Добротворская собирает в одну книгу воспоминания ленинградских «блокадных девочек», выстраивая их голод в параллель с собственной булимией, собственными страхами и расстройствами, связанными с едой. И вот теперь выходят ее «Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже» — письма к умершему мужу. Это предельная, очень искренняя и не совсем проза, то есть тексты, не вполне предназначенные для глаз читателя со стороны. Нельзя даже сказать, что эту книгу надо читать прямо сейчас. Ее, может, и вовсе читать не надо. Что не умаляет ее, так сказать, общественной значимости.
Сергей Добротворский — яркий человек и выдающийся кинокритик, память о котором сегодня хранит разве что верный коллектив журнала «Сеанс» — умер в 1997-м. К тому времени Карина уже ушла от него к своему нынешнему мужу и даже была на 9-м месяце беременности. Он умер от передозировки героином, друзья, с которыми он был, перепугавшись, вынесли тело на улицу и посадили на скамейку на детской площадке — он, мертвый, просидел там до середины следующего дня. В предисловии к книге Добротворская пишет, что его смерть была главным событием ее жизни. «С ним я недолюбила, не договорила, не досмотрела, не разделила. После его ухода моя жизнь распалась на внешнюю и внутреннюю. Внешне у меня был счастливый брак, прекрасные дети, огромная квартира, замечательная работа, фантастическая карьера и даже маленький дом на берегу моря. Внутри — застывшая боль, засохшие слезы и бесконечный диалог с человеком, которого не было».
В своих «письмах» (кавычки тут намеренные — слишком уж систематично, хронологично описание событий, это, скорее, такие письма, которые ты пишешь публично, вроде обращений в фейсбуке, чем что-то взаправду интимное) Добротворская последовательно вспоминает историю романа, брака, развода, ухода. Практически — от первых университетских гулянок, первого секса, первого разговора, первых попыток устроить совместный быт, первых поездок за границу (в 90-х это еще означало питаться одним бананом в день, чтобы накопить на один, но шикарный костюм из Парижа) — до последних ссор. Параллелью ко всему этому становится современность, где у героини появляется молодой любовник, и именно он становится катализатором этого моря прорвавшихся наружу букв. Там — мучительный стыд за поклеенные вручную обои, квартира без телефона, ванная, облепленная гигантскими рыжими тараканами, здесь — жизнь в Париже, где каждое утро, выходя из дома, героиня любуется Эйфелевой башней. Там — товары по карточкам, макароны с кетчупом, и блины, испеченные из порошковых яиц и порошкового молока. Здесь — бесконечный рейд по мишленовским ресторанам.
Это бесконечно повторяющееся противопоставление вчерашней нищеты с сегодняшним шиком не должно и не задумано быть здесь главным. Однако именно оно и становится. У книги Добротворской есть на самом деле один очевидный, скажем так, источник вдохновения — он даже мельком упоминается в предисловии. Это книга Джоан Дидион «The Year of Magical Thinking» — Добротворская переводит ее как «Год магических мыслей». В своей книге Дидион рассказывает, как провела год своей жизни после того, как ее муж, Джон Данн, скоропостижно скончался в их семейной гостиной от сердечного приступа. Это пронзительное, ошеломляющее чтение является чуть ли не главной американской книгой последнего десятилетия. Обнажаясь, казалось бы, до последнего нерва, на повторе вспоминая прошлое и описывая свои страдания в настоящем, Джоан Дидион впервые в американской культуре легитимизирует страдание. То, что принято прятать — слезы, скорбь, нежелание жить, — становится для нее главным сюжетом.
Добротворская тоже решается писать о том, что в русской культуре не проговаривается. О бедности. О страданиях вокруг бедности. Об интимной жизни двух людей, сексе, изменах. Добавить к этому, что практически всех героев своей книги она называет по именам, — и можно представить, сколь многим людям она решительно не понравится. Однако главной, явно позаимствованной у Дидион, становится здесь мысль о том, что если начать говорить о боли, она утихнет. Такая психотерапия словом, вера в то, что достаточно выговориться, и все пройдет. Так в Средневековье лечили кровопусканием, веря, что с плохой кровью уходит и болезнь. Совершенно ошибочная мысль, между прочим, стоившая нам Робин Гуда.
Беда в том, что, вдохновляясь Дидион, Добротворская прочитала ее неправильно. Джоан Дидион никогда не обещала, что боль пройдет, мало того, она неоднократно повторяет, что ничего и не проходит. Но она блестящая эссеистка, лучшая в своем поколении, которая годами тренировалась превращать каждое свое переживание в текст. В «The Year of Magical Thinking» она просто за неимением других вариантов превращает себя в подопытную мышь, отстраняясь, наблюдает за собственным страданием. Она там, например, все время читает книги о потере и переживании травмы и сопоставляет замечания докторов и психоаналитиков с собственным опытом. Таким образом, исповедь Дидион обращена к каждому из нас, ее может примерить на себя любой, познавший горечь утраты — то есть все мы. Исповедь Добротворской — это личная психотерапия, где интимность бывает даже неуместна и оставляет чувство некоторого неудобства, а автор (интересно, сознательно или нет) не вызывает ни малейшей симпатии.
То есть как книгу о переживании утраты «письма к Сереже» читать нельзя. Что в ней остается? Прежде всего, рассказ об этих 90-х годах, когда все и происходило: весь этот голод, карточки, порошковые блины, мечты о загранице этсетера, этсетера. Стремление к тому, чтобы «у меня все было», выросло из времени, когда ничего не было. Почитать Добротворскую, так именно это «ничего не было» и является для нее настоящей травмой. Когда влюбляешься в костюмы нового модельера, но они стоят 1000 долларов, а у тебя зарплата 200. Когда едешь в Америку и копишь на новый видак, а его у тебя в первый же день на родине крадут — как пережить такое?
Добротворская довольно откровенно описывает, что уходила именно к деньгам, что «мне хотелось перемен» — это вот остывающее в ведерке гран крю. И именно поскольку она с нами настолько честна, распинать ее за это не стоит и не хочется. Нельзя не заметить, что все это исповедь женщины, которая, прощаясь с молодым любовником, напоследок говорит ему «твои билеты я отменю сама». Но в прошлом, помимо быта, было еще и искусство — сам Сергей Добротворский и весь его круг были людьми, влюбленными в кино, в книги, в старую культуру. И надо понимать, что весь этот гламур создавали для нас люди, знавшие наизусть фильмы Пазолини.
Когда Добротворская пишет о современности, о молодом любовнике, глотающем сезоны сериалов, она, возможно, неосознанно, противопоставляет вчерашнее впитывание культуры с ее сегодняшним потреблением. Человек современный знает, как правильно крутить гаджеты, но неспособен досмотреть до конца «Осенний марафон». И тут уже непонятно, на что Добротворская жалуется, — совсем за пределами этой прозы оказывается тот факт, что она сама этого человека и создала.
Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже. Карина Добротворская - отзыв
Я не любитель читать биографии и мемуары, если это не касается великих писателей.
Однако, этот труд все же захотелось прочесть, хотя ни о Карине Добротворской, ни о Сергее Добротворском я не ранее не знала. А они, не много ни мало, считались лучшей и самой крепкой парой Санкт-Петербурга.
Итак, из аннотации:
Они считались самой красивой парой богемного Петербурга начала девяностых — кинокритик и сценарист Сергей Добротворский и его юная жена Карина. Но счастливая романтическая история обернулась жестким триллером. Она сбежала в другой город, в другую жизнь, в другую любовь. А он остался в Петербурге и умер вскоре после развода. В автобиографической книге “Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже” Карина Добротворская обращается к адресату, которого давно нет в живых, пытается договорить то, что еще ни разу не было сказано. Хотя книга написана в эпистолярном жанре, ее легко представить в виде захватывающего киноромана из жизни двух петербургских интеллектуалов, где в каждом кадре присутствует время. .Сергей Николаевич, главный редактор журнала “СНОБ"
Книга вызывает довольно странное ощущение. С первых страниц даже отпало желание продолжать. Ну что тут нового, как все познакомились, кто был кем и с кем. Потом небольшая семейная история, каких тысячи и десятки тысяч. Язык, не сказать, что очень уж насыщенный. Сюжета нет, так как простое пересказывание будней. Довольно скоро это начинает наводить скуку.
Далее, раскрывается трагедия, способная сщемить душу любому читателю. На протяжении первой сотни страниц не могла понять, они ж такие идеальные, как так то (?).
Никогда не задавались вопросом, почему слишком талантливые люди легче других подвержены порокам, заставляющим жизнь включать обратный отсчет. Сколько гениев сгорело от пагубных привычек: алкоголь, наркотики. Всегда задавалась вопросом: зачем? Умнейшие люди, цвет нации, зачем они это делают.
Что ему не хватало? Любовь, если верить Катине Добротворской, была такая, о какой обычно не рассказывают, чтобы не сглазить, родители, боготворившие сына, кино, которое было его жизнью и всей его сущностью. Как можно было? Что это за зверь поселяется внутри, склоняющий к смертоносному зелью, завладевающий рассудком?
Она не выдержала. Её можно (или нужно) винить? Она должна была бороться? Любая другая бы боролась?
Не знаю. прочитайте сами, возможно увидите между строк ответы. Я не нашла.
Читайте также: